Жребий брошен, я проклят мне нечего больше терять
И молю я богов жизни нить оборвать.
Но отвергнут я светом, непринят я тьмой
В этом мире подлунном не найти мне покой.
И направил свой взор я на дубовую дверь
Что ведет по преданью в чертоги теней
Я проник за порог и в молчаньи застыл
Вдруг я понял кем стал бы, кто есть я, кем был,
Но увы, слишком поздно, нет дороги назад
С уст срывается крик и я падаю в ад.

Если хочешь быть ближе, не прячься в тени,
Он уже пред тобою, он дышит на ухо.
Если хочешь, прими эту патоку ласк,
Тяжкий приторный вкус погребального звука.

В вальсе призрачном, молча, двадцать па на костях.
По истлевшим надеждам шагов не услышишь.
Страх уже позади, впереди только мрак.
Потянитесь на цыпочках, к сердцу поближе.

Разливая тепло пустоты по груди,
Вы запомните это блаженства мгновенье.
Отпустите сознанье, и тела каркас
Тихо падает ниц перед ним в изумлении

Я мог бы сделать многое, я знаю.
Я этого хотел но видно зря.
Не поняла ты, мимо пропуская
Те взгляды что бросал я на тебя.

И вот уходит кровь и боль уходит,
Открыл я вены и душа чиста.
И кровь, струясь, желанье мое гонит
И гонит из сознания тебя.

Я вскрыл артерию и напоил сияньем
Твои следы что ты оставила в душе.
Я понял все и вновь обрел сознанье
Того что бренен мир… жизнь не вернуть уже

Вперёд и назад. И снова вперёд
Имеют значенье лишь секс-разлечения
Жена мне с кровати встать не даёт.
И я всю весну так - 17 мгновений.
Дочь или сына мне даришь опять?
В темноте не увидишь что он всё таки мой.
Сон - о нём я могу лишь читать.
И только присница ине может покой.
В душ. Втихаря удалось прошмыгнуть.
Дай мне хоть выпить и покурить.
Уйти. Нет! Терпеть! Про постель намекнуть.
И причина одна - нет квартиры где жить.

И никогда, увы, я не забуду
Ту светлую печаль в твоих глазах,
Когда пыталась вымыть ты посуду,
И падала с тарелки колбаса.

Пленив своею трупной синевою,
Твоя рука беспечно потянулась в низ,
Проникнув в джинсов корку голубую
И что-то плотное доставши из.

То не было попыткой насладится
Порывом дерзким страсти роковой,
Хотела пробудиться, отрезвиться
И, куртку натянув, уйти домой

Я мог, конечно, позабыть все это,
Укрыв тебя в свой сигаретный бриз,
Но не могу… Лукаво обнимая
Прозрачно алый ниспадает в низ.

Проплывая по реке Анабар, абсолютно дикой, берега которой пустынны и необжиты, я с восхищением наблюдал окружающую меня красоту, не ту, которую привыкли ассоциировать с красивыми лесами по берегам, древненькими деревушками с полусгнившими церквями, экзотическими железнодорожными мостами с проезжающими по ним электричками; а просто лицезрея голые, разве что поросшие мелким кустарником, берега. Это очень красиво! Это однообразие настолько гармонично воспринимается столь совершенным, что ничего не нужно добавлять, чтобы получить более впечатляющую видимость. Впав в некую экзальтацию от окружающего меня постоянства, я чуть было не вздрогнул, увидев на высоком берегу реки оленя с могучими тяжёлыми рогами. Абориген сего края, не обращая на меня никакого внимания, смотрел мудрыми старческими глазами в неизведанную даль. Бездонные и тёмные, они блестели вечным восторгом перед совершенством окружающего мира. В этих глазах опыт нелёгкой лесной жизни сочетался с наивностью и доверием ко всему новому и необычному. Эта мудрость была нечеловеческой. Это была мудрость природы, которую человек безвозвратно утратил. Я вдруг ощутил давно позабытую щемящую боль где-то внутри. Не внутри сердца, а гораздо глубже, глубже моего истёртого надоевшего тела. И я словно ещё раз увидел медленно уходящие берега Анабара, но увидел их по-настоящему, увидел их так, как, должно быть, видит их этот олень. И я горько расплакался о всём утраченном, я рыдал и не стеснялся своего плача, я был в этот момент ребёнком, почувствовавшим впервые узость взрослого мира, а безвозвратность детства лилась по моим небритым щекам, размывая походную грязь.

Написано в соавторстве с очень хорошим человеком.